Водолазкин время. Совсем другое время

Главная

Цветотип

Евгений Водолазкин – петербургский ученый-филолог, автор «неисторического романа» «Лавр », удостоенного в 2013 году литературной премии «Большая книга». Житие средневекового целителя, написанное интеллигентным и при этом современным и ироничным языком помогает в постижении русской души и поднимает важнейшие метафизические вопросы человеческого бытия.

В интервью Eclectic Евгений Водолазкин рассказал о своем новом сборнике «Совсем другое время», восприятии этого измерения и о том, почему он никогда не будет писать ради премий.

– Евгений Германович, ваша деятельность неразрывно связана с изучением литературного наследия. Что побудило вас перейти из категории «читатель» в категорию «автор»? Вы ощутили прилив творческих сил, вдохновения неожиданно – или необходимость художественного изложения мыслей сопровождала вас всю жизнь?

– Знаете, человек развивается и очень изменяется. Я сам не ожидал, что в течение жизни со мной будут происходить такие перемены. Но есть какие-то общие законы изменений. Набирая конкретные знания (а занятия древнерусской литературой – это именно конкретное знание), человек набирает еще что-то. То, что мы можем условно назвать жизненным опытом. Наука – это то, что существует в рациональной сфере, это умственная деятельность. Но человек состоит не только из рационального – в нем есть эмоциональная составляющая, духовная составляющая. То, что не является арифметический суммой пережитого, что существует, так сказать, «поверх» непосредственного опыта и что очень трудно выразить в конкретных категориях. И есть, пожалуй, единственная сфера, в которой рациональное соединяется с иррациональным, – это литература. И возникает потребность выразить тот опыт, который появляется с течением жизни. Долгое время я не ощущал такой потребности – мне хватало науки с головой. Но когда такая потребность все же появилась, я начал писать.

– Неоднократно подчеркивалось, что роман «Лавр» вы написали, опираясь на средневековую агиографию. Насколько важно изучение творчества предшественников, чтобы создать нечто новое?

– Та литература, к которой обратился я, закончилась в XVII веке – житий, за редким исключением, больше не появлялось. Вместе с тем надо помнить, что житие – это непростой жанр.

Как ни странно, он возник даже раньше христианства. Ведь христианство отчасти использовало те литературные модели, которые существовали еще в античности – в повествованиях о героях. Потому что – кто такой святой? Это тоже герой, просто на свой лад.

Если угодно, житие – это повесть о выдающемся человеке, средневековая «серия „Жизнь замечательных людей“». Она имеет свои жанровые и повествовательные законы, и эти законы за много лет занятия древнерусской литературой я, как мне кажется, очень хорошо изучил.

И в этом было отличие моего литературного опыта от опыта тех писателей, которые пишут сейчас. Ведь то, что читал я, редко кто из писателей читает.

Я не думаю, что средневековые тексты входят в повседневное чтение людей нашего времени, – а между тем тексты эти очень важные. И я попытался показать средствами современного слова, что древняя литература захватывающая, в ней очень много интересного, что нужно только к ней правильно подойти, понять ее аромат, ее вкус – и тогда просто не оторвешься.

– Своим учителем вы всегда называете академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Оказал ли он на вас влияние как на писателя?

– Оказал в том отношении, что научил меня любить Древнюю Русь, – это, пожалуй, основное проявление его влияния. Пока он был жив, пока мы общались с ним как учитель с учеником, предметом нашего общения была древнерусская литература. Я тогда ничего особенно не писал, поэтому трудно говорить о влиянии литературном, но я чрезвычайно благодарен ему за то, что именно он по-настоящему открыл для меня мир Древней Руси.

– Упоминание вашей фамилии в СМИ неизменно сопровождается ссылкой на соответствующие регалии – «победитель», «финалист», «лауреат». Насколько премии важны для вас? И оказывают ли они влияние на творчество?

– Ваш вопрос хорош тем, что он состоит из двух частей. Я думаю, что любой писатель слукавил бы, если бы ответил, что общественное признание его не волнует. В конце концов, ты пишешь для людей. И премия – одна из форм такого признания. Не говоря о том, что писатели – люди небогатые и денежная составляющая премии тоже важна. Поэтому премии для меня имеют значение. И я благодарен судьбе за то, что был их удостоен. Но, переходя ко второй части вашего вопроса, скажу откровенно: я никогда не писал ради премий. И более того: если бы писал ради премий, я бы никогда их не получил. Я знаю людей, которые пишут под премии, ради премий. Им кажется, что они в «мейнстриме», – но чаще всего это путь в никуда. Писать надо, ориентируясь только на свой внутренний камертон.

И я действительно никогда не думаю о том, понравится ли это кому-то, буду ли я «увенчан» или нет. Но это не значит, что мне не важна реакция читателя, – она важна. Другое дело, что я не хочу под него подстраиваться, подделываться под общественное мнение.

Полагаю, что я интересен тем, что есть во мне. У меня есть идеальный читатель и собеседник, к которому я мысленно обращаюсь, когда пишу. Но, мне кажется, это такое «альтер эго»: человек, подобный мне, с которым я состою в диалоге. И мне очень важно, чтобы к этому диалогу подключались другие люди. Но только ради того, чтобы они к нему подключились, менять уровень диалога, его темы я не стану.

– А насколько важен для писателя отклик со стороны читателей? И часто ли вы встречаетесь со своими поклонниками? Какие отпечатки оставляют эти встречи?

– По большому счету, писатель должен писать. Высказываться вне своих произведений – в прессе, в беседе, подобной этой, или в ходе встреч с читателями – он, конечно же, может, но это не основное. У меня очень много таких встреч в России и за границей. Я знаю, что некоторые авторы не встречаются с читателями как раз по указанным выше соображениям: «Я все сказал в своих произведениях, мне нечего добавить». Я к этому так не отношусь – мне кажется, если меня приглашают куда-то, значит люди нуждаются в беседе со мной, им этот разговор интересен. Думаю, что человек не вправе отказывать в диалоге никому. Здесь я могу вспомнить об академике Лихачеве, к которому приходили сотни и тысячи людей – умных, глупых, злых, добрых, иногде даже сумасшедших. Он никому не отказывал в беседе, потому что считал, что всякого человека нужно выслушать и попытаться ответить на его вопросы, если это возможно. Поэтому я полагаю, что если тебя просят высказаться по тому или иному поводу, приглашают выступить где-то, то по мере сил надо так и поступать. Хотя большой внутренней потребности в подобном общении я не испытываю.

В последний год количество всевозможных встреч у меня просто зашкаливает, поэтому теперь волей-неволей мне приходится отказываться от половины поездок в разные города и страны – не хватает ни времени, ни сил. Но, повторюсь, в идеале беседовать нужно со всеми – у нас отнюдь не много способов проявления любви к ближнему, и это один из таких способов.

– Россия «литературоцентрична», как сказал когда-то мой учитель. Насколько это суждение справедливо применительно к России современной – с начала 1990-х годов по наши дни?

– Да, Россия действительно «литературоцентричная» страна. Так было всегда. Отчасти в этом можно было сомневаться в 90 е годы – просто время было такое. Но это время не уникально: в эпохи общественных катаклизмов значение литературы убывает в любом обществе. Пишется меньше произведений, и читают тоже меньше. После всплеска чтения в период перестройки – когда стала возвращаться литература запрещенная, потаенная – вдруг начался некий обвал: читать перестали – а если и читали, то преимущественно детективы или любовные романы. Сейчас, и я неоднократно об этом говорил, наступает время возвращения литературы. И это заметно во всем – во встречах с читателями, например. Я никогда не видел, чтобы на встрече с писателем заполнялся зал драматического театра. А в Иркутске, где я был в июне, на литературной встрече был аншлаг! И, кстати говоря, публика в русской провинции в этом отношении более благодарна, нежели в столицах. Так что чтение возвращается. Это видно и в том, что начинают обсуждать высказывания писателей. Кого еще лет десять назад интересовало, что он сказал, куда пошел или, наоборот, не пошел?.. А сейчас это общественно важно, и неслучайно – это возвращение того «литературоцентричного» статуса России, о котором вы сказали.

– Ваш роман «Соловьев и Ларионов » был выпущен несколько лет назад. Что побудило вас переиздать его в составе авторского сборника?

Да, действительно, роман был выпущен в 2009 году. Спустя некоторое время я посоветовался с Еленой Данииловной Шубиной – замечательным редактором, встречу с которой я считаю большой удачей своей жизни, – и мы совместно решили, что просто переиздавать роман скучно. Нужно было придумать что-то новое – чтобы вместе с ним были повесть, рассказы. Мне кажется – это правильно.

– Заголовок сборника – «Совсем другое время». Как вы воспринимаете это измерение: как условность, изобретенную людьми, или как некую объективную среду человеческого существования?

– Нет, время ни в коем случае не условность, если говорить всерьез. Потому что мы живем во времени и другой формы существования у нас нет. Соответственно, нам с этим приходится считаться. Нужно просто понимать, что время – не то, что описывает человеческую жизнь от начала до конца. С окончанием времени начинается другой тип человеческой жизни – по крайней мере, я в это верю. Начинается та жизнь, которая называется жизнью вечной, и она протекает не во времени. Здесь я развиваю взгляды академика Лихачева, который считал, что время дано нам по нашей слабости – просто чтобы мы не запутались в событиях. А для Бога события существуют вне времени и вне пространства. Если рассматривать нашу жизнь как приуготовление к жизни вечной, можно сравнить это со взлетной полосой, на которой отсчитаны метры, горят огни. Но когда самолет взмывает вверх, уже не остается ни пространства, ни времени – он летит в свободном парении и смотреть на сигнальные маяки вовсе не обязательно. Вот к этому взлету мы и готовимся в течение отмеренной жизни. При этом время, безусловно, нужно уважать. Время значимо. Другое дело – надо понимать, что время не навсегда.

– Эта концепция исходит из христианского понимания времени?

– Да, христианское время линейно. А время дохристианское, время античности, оно циклично. Потому что древние греки и римляне считали, что одни и те же причины ведут к одним и тем же следствиям. Их время не имело ни начала, ни конца. Поэтому известный античный историк Полибий сказал: «Historia magistra vitae» («История – учительница жизни»). Он исходил из того, что в условиях постоянного повторения история способна исчерпывающе моделировать будущее. А христианская история представляет события в виде спирали, когда некоторые из них могут повторяться, но уже на совершенно ином уровне. Время в христианском понимании в конечном счете имеет выход в вечность – как в жизни отдельного человека, так и в рамках человечества в целом.

– Центральное место в сборнике отведено роману «Соловьев и Ларионов». Фигура генерала Ларионова – это собирательный образ белого генерала?

– Это собирательный образ даже не белого генерала, а генерала вообще. Прототипом его отчасти является белый генерал Слащев, которого называли «диктатором Крыма». Выдающаяся, очень неоднозначная личность. Но вместе с тем это и Суворов, черты которого были использованы при работе над образом Ларионова. В чем-то это и характер моего прадеда, который не был генералом, но поступил добровольцем в Белую армию, будучи при этом директором гимназии в Петербурге.

– Насколько автобиографичен образдругого героя – историка Соловьева? Можно ли вас считать его прототипом?

– Биография Ларионова имеет с моей мало общего. Но он связан со мной тем, что я попытался влезть в шкуру главного героя и пройти его путь – путь исследователя. Писатель нередко переносит собственный опыт на своих героев, но какого-то системного переноса я не делал. Это, скорее, собирательный образ аспиранта, тех людей, с кем я учился, с кем общался. Обычная история, когда человек, приехав из провинции, становится таким маленьким Ломоносовым.

– Ваша книга пронизана мягким, ироничным, интеллигентным юмором. Помогает ли вам юмор в повседневной жизни?

– В жизни любого человека должно находиться место юмору. Причем место это должно быть весьма обширным. В первую очередь речь о самоиронии. Пока человек способен смотреть на себя со стороны (а всякий смех над собой невозможен без взгляда со стороны), можно говорить о его душевном здоровье. В тот же момент, когда он начинает относиться к себе с глупой серьезностью, он пропадает как личность. Когда он начинает восхищаться собой, превозносить себя, наступает творческая и духовная смерть. Поэтому надо уметь смеяться, и прежде всего над собой. Не насмехаться, а именно смеяться.

– Исторические мотивы и отсылки к различным эпохам отечественной истории – один из основных отличительных признаков ваших произведений. Вы собираетесь продолжать работу в этом направлении?

Да. Сейчас я пишу роман, названия у которого пока еще нет; написал примерно половину. Там затронута история всего XX века, но это, как и «Лавр», «неисторический» роман. (Улыбается.)

Текст: Олег Панасюк

Фото: Михаил Бучин, Роберт Каримов

Евгений Водолазкин

Совсем другое время (сборник)

Соловьев и Ларионов

Памяти прадеда

Он родился на станции с неброским названием 715-й километр . Несмотря на трехзначную цифру, станция была небольшой. Там не было ни кино, ни почты, ни даже школы. Там не было ничего, кроме шести деревянных домов, стоявших вдоль железнодорожного полотна. Достигнув шестнадцати лет, он покинул эту станцию. Он уехал в Петербург, поступил в университет и стал изучать историю. Учитывая полученную им при рождении фамилию – Соловьев, – этого следовало ожидать.

Профессор Никольский, университетский руководитель Соловьева, назвал его типичным self-made man , пришедшим в столицу с рыбным обозом, но это было, конечно же, шуткой. Еще задолго до приезда Соловьева (1991 г.) Петербург перестал быть столицей, а на станции 715-й километр никогда не было рыбы. К великому сожалению подростка Соловьева, там не было ни реки, ни по крайней мере пруда. Читая одну за другой книги о морских путешествиях, будущий историк проклял свое внутриконтинентальное существование и решил провести остаток дней, к тому времени еще немалый, на границе суши и моря. Наряду со стремлением к знаниям тяга к большой воде определила его выбор в пользу Петербурга. Иными словами, фраза о рыбном обозе так и осталась бы шуткой, если бы не акцент на преодоление изначальных обстоятельств, так изящно поставленный английским выражением. Как ни крути, историк Соловьев был самым настоящим self-made man .

Другое дело – генерал Ларионов (1882–1976). Он появился на свет в Петербурге, в семье потомственных офицеров. В этой семье офицерами были все – за исключением отца будущего генерала, который служил директором департамента железных дорог. Ребенком Ларионову посчастливилось увидеть даже своего прадеда (в этой семье имели вкус к долгожительству), естественно – генерала, высокого прямого старика, потерявшего ногу еще в Бородинском сражении.

Любое движение прадеда, даже самый стук его деревяшки о паркет, в глазах малолетнего Ларионова было исполнено особого достоинства. Незаметно для других ребенок любил подогнуть правую ногу, пересечь залу на левой ноге и, по-ларионовски забросив руки на спинку дивана, откинуться на нее с глубоким вздохом. Дед Ларионова, да и его пышноусые дядья были, вообще говоря, не хуже прадеда, но ни бравый их офицерский вид, ни умение красиво выражаться (прадед был молчун) не могли идти ни в какое сравнение с отсутствием ноги.

Единственным, что примиряло ребенка с его двуногими родственниками, было обилие медалей. Больше всего ему нравилась медаль За усмирение польского бунта , полученная одним из дядьев. Дитя, не имевшее ни малейшего представления о поляках, было заворожено самой мелодикой словосочетания. Ввиду явного влечения ребенка к медали дядя ему в конце концов ее подарил. Эта медаль – вкупе с медалью За покорение Шипки , полученной им от другого дяди, – была носима мальчиком вплоть до семилетнего возраста. Слово Шипка сильно проигрывало слову бунт по части звучности, но красота самой медали восполняла ее фонетические недостатки. Не было для ребенка минут счастливее, чем те, что провел он, сидя среди своих родственников-офицеров с двумя медалями на груди.

Это были еще прежние русские офицеры. Они умели пользоваться столовыми приборами (включая позабытый ныне рыбный нож), непринужденно целовали ручки дамам и проделывали массу разных вещей, недоступных офицерам позднейшей эпохи. Генералу Ларионову не нужно было преодолевать обстоятельства. Как раз наоборот: ему надлежало только впитывать, наполняться до краев качествами своей среды. Что он, собственно, и сделал.

Генеральское начало проявлялось в нем с раннего детства, с того самого времени, когда, едва начав ходить, ровными рядами он выстраивал на паркете деревянных гусар. Видя его за таким занятием, присутствующие произносили единственно возможное словосочетание: генерал Ларионов. Вдумайтесь, как естественно соединение этих двух слов; они созданы друг для друга, они произносятся без паузы и, перетекая одно в другое, становятся единым целым, как единым целым становятся в бою всадник и его лошадь: генерал Ларионов. Это было его первым и единственным домашним именем, к которому он привык сразу и навсегда. Генерал Ларионов. Заслышав это обращение, дитя вставало и молча отдавало честь. Говорить оно выучилось лишь к трем с половиной годам.

Что, спрашивается, соединило две столь непохожие личности, как историк Соловьев и генерал Ларионов, если позволительно, конечно, говорить о соединении молодого, цветущего исследователя и утомленного сражениями полководца, ушедшего к тому же в мир иной? Ответ лежит на поверхности: историк Соловьев изучал деятельность генерала Ларионова. Окончив Петербургский университет, он поступил в аспирантуру Института русской истории. В этом-то институте генерал Ларионов и стал его диссертационной темой. Не приходится сомневаться, что к 1996 году – а именно о нем идет речь – генерал Ларионов уже всецело принадлежал русской истории.

Разумеется, Соловьев не был первым, кто занялся изучением биографии знаменитого генерала. В разное время появилось десятка два научных статей, посвященных разным этапам его жизни, а главное – связанным с ним тайнам, так до сих пор и не разгаданным. Это немалое, на первый взгляд, число работ кажется совершенно недостаточным на фоне того интереса, который генерал Ларионов всегда вызывал и в России, и за рубежом. Неслучайным представляется то обстоятельство, что количество научных исследований значительно меньше числа романов, фильмов, пьес и т. д., в которых генерал предстает либо как действующее лицо, либо как прототип героя. Такое положение вещей как бы символизирует преобладание мифологии над положительным знанием во всем, что касается покойного.

Более того, как показал критический анализ французской исследовательницы Амели Дюпон, мифология проникла даже в научные статьи о полководце. Потому для всякого, кто впервые приступает к данной теме, поле исследования становится до определенной степени минным полем. Но даже те статьи – и об этом также пишет А.Дюпон, – в которых истина предстает во всем блеске научной аргументации, освещают столь частные проблемы и эпизоды, что значение добытой и аргументированной истины стремится к нулю. Знаменателен тот факт, что работа самой А.Дюпон (книга вышла на французском и русском языках) до сих пор является единственным монографическим исследованием, посвященным генералу Ларионову. Этим обстоятельством лишний раз подчеркивается скудость источников по данному вопросу. Если французской исследовательнице и удалось собрать материал для монографии, то исключительно благодаря ее самоотверженности и особому отношению к теме, названной ею темой своей жизни.

В самом деле, А.Дюпон без преувеличения была создана для разысканий о русском полководце. В данном случае имеются в виду вовсе не внешние данные историка, над которыми научное сообщество позволяет себе подтрунивать. Известно ведь, что колкости и шутки за спиной крупного специалиста (в узких кругах А.Дюпон именуют mon general ) являются обычно не более чем формой проявления зависти. Таким образом, упоминание о предназначенности А.Дюпон для указанной темы прежде всего подразумевает ее редкую настойчивость, без которой, в сущности, и невозможно было бы обнаружить те важнейшие источники, которые она впоследствии опубликовала. И, право же, недалеки от истины те, кто полагает, что появление усов, вызвавшее неадекватную реакцию в научных кругах, могло быть обусловлено в первую очередь увлеченностью исследовательницы темой. Объективности ради следует, впрочем, отметить, что сам генерал Ларионов усов не носил.

На всех сохранившихся фотографиях (см. вклейки в кн. А.Дюпон) перед нами предстает тщательно выбритый человек с коротко подстриженными и уложенными на пробор волосами. Пробор выполнен настолько ровно, а качество бритья столь безупречно, что при рассматривании фотографий невольно ощущается запах туалетной воды. Как и в большинстве других случаев, в отношении своей внешности генерал Ларионов принял единственно верное решение. В отличие от окружавших его офицеров, он не стал стилизоваться под Александра III, посчитав, что идеально правильные черты его лица не нуждаются в обрамлении. Что интересно, несмотря на эту правильность, лицо его не казалось красивым. В зрелом возрасте, особенно в старости, оно стало словно бы живее. Нередко случается, что, рассматривая фотографию человека в молодости, поражаешься вопиющей недостаточности, почти эмбриональности его вида в сравнении с тем, что пришло позже. В таких случаях испытываешь сожаление по поводу существования в жизни портретируемого и такого этапа. Разумеется, подобное чувство в высшей степени аисторично. Что же касается генерала, то появившиеся с возрастом морщины под глазами и возникшая на носу горбинка сделали его лицо более рельефным. В определенный период своей жизни, лет в 35–40, этой горбинкой и выражением лица (но не чертами в целом) он напоминал кардинала Ришелье. Именно к этому периоду относятся как пик деятельности генерала, так и связанные с ним тайны. Может быть, его сходство с Ришелье было сходством имеющих тайну? Как бы то ни было, со временем ушло и оно.

Р оман Евгения Водолазкина «Лавр» о жизни средневекового целителя стал литературным событием 2013 года (лауреат премий «Большая книга», «Ясная поляна», шорт-лист премий «Национальный бестселлер», «Русский Букер»), что вновь подтвердило: «высокая литература» способна увлечь самых разных читателей.

«Совсем другое время» – новая книга Водолазкина. И в ней он, словно опровергая название, повторяет излюбленную мысль: «времени нет, всё едино и всё связано со всем». Молодой историк с головой окунается в другую эпоху, восстанавливая историю жизни белого генерала («Соловьев и Ларионов»), и это вдруг удивительным образом начинает влиять на его собственную жизнь; немецкий солдат, дошедший до Сталинграда («Близкие друзья»), спустя десятилетия возвращается в Россию, чтобы пройти этот путь еще раз…

Соловьев и Ларионов

1

Он родился на станции с неброским названием

715-й километр

Несмотря на трехзначную цифру, станция была небольшой. Там не было ни кино, ни почты, ни даже школы. Там не было ничего, кроме шести деревянных домов, стоявших вдоль железнодорожного полотна. Достигнув шестнадцати лет, он покинул эту станцию. Он уехал в Петербург, поступил в университет и стал изучать историю. Учитывая полученную им при рождении фамилию – Соловьев, – этого следовало ожидать.

Профессор Никольский, университетский руководитель Соловьева, назвал его типичным

Пришедшим в столицу с рыбным обозом, но это было, конечно же, шуткой. Еще задолго до приезда Соловьева (1991 г.) Петербург перестал быть столицей, а на станции

715-й километр

никогда не было рыбы. К великому сожалению подростка Соловьева, там не было ни реки, ни по крайней мере пруда. Читая одну за другой книги о морских путешествиях, будущий историк проклял свое внутриконтинентальное существование и решил провести остаток дней, к тому времени еще немалый, на границе суши и моря. Наряду со стремлением к знаниям тяга к большой воде определила его выбор в пользу Петербурга. Иными словами, фраза о рыбном обозе так и осталась бы шуткой, если бы не акцент на преодоление изначальных обстоятельств, так изящно поставленный английским выражением. Как ни крути, историк Соловьев был самым настоящим

Единственным, что примиряло ребенка с его двуногими родственниками, было обилие медалей. Больше всего ему нравилась медаль

2

Уже на следующий день поезд

Санкт-Петербург – Симферополь

уносил Соловьева на юг. Излишне говорить, что поезд для молодого историка не был обычным транспортным средством. Жизнь его складывалась так, что любой, кто способен читать по руке, параллельно с линией судьбы увидел бы на ладони Соловьева линию железной дороги. Проносившиеся мимо маленькой станции поезда первыми открыли ему существование большого и нарядного мира за ее пределами.

С железной дорогой были связаны первые запомнившиеся Соловьеву запахи и звуки. Гудки тепловозов будили Соловьева по утрам, вечерами же его убаюкивал ритмичный стук колес. При прохождении поезда кровать его мелко дрожала, а по потолку бежали отраженные огни купе. Засыпая, он переставал различать, где именно – здесь или за окном – осуществлялось это плавное, но шумное движение. Кровать позвякивала железными набалдашниками на спинках и, медленно набирая скорость, везла Соловьева к его радужным детским снам.

По табличкам поездов дальнего следования (это определение на станции никогда не сокращалось) Соловьев учился читать. Стоит отметить, что именно скоростью поездов были обусловлены его навыки скорочтения, впоследствии облегчившие ему знакомство с публикациями о генерале, столь же многочисленными, сколь и фантастическими. Из этих же табличек Соловьев впервые узнал о существовании целого ряда городов, к которым под самыми его окнами и бежали рельсы, с одной стороны ведущие строго на север, с другой – строго на юг. Посредине мира лежала станция

715-й километр

На поезда Соловьев ходил смотреть с Лизой Ларионовой. Поднявшись на платформу, они садились на давно потерявшую цвет лавку и принимались наблюдать. Они любили, когда поезда дальнего следования сбавляли возле станции скорость. Тогда можно было рассмотреть не только таблички, но и свернутые матрасы на полках, стаканы в подстаканниках, а главное – пассажиров, представителей того загадочного мира, откуда и появлялись поезда. Нельзя сказать, что поездам они радовались оттого, что так уж стремились в неизвестный им мир. Скорее, их увлекала сама идея дальнего следования.

К электричкам и товарным поездам, изредка проносившимся мимо станции, они относились спокойнее. Публика в электричках была им более-менее знакома, а что уж до поездов товарных, то там и вовсе не было публики. Это были самые длинные и скучные из всех поездов. Они состояли из залитых нефтью цистерн, платформ, груженных лесом, или просто закрытых наглухо дощатых вагонов.

3

В предыдущее изложение необходимо внести поправку. По уточненным данным, указом Н.С.Хрущева Крым был передан Украине.

Следует отметить, что этот же вопрос в свое время привлек внимание генерала Ларионова. Присоединение к Украине произвело на него не меньшее впечатление, чем пуск троллейбуса. Вместе с тем престарелый генерал был вовсе не склонен это обстоятельство драматизировать.

– Русские, не жалейте о Крыме, – заявил он, сидя на молу майским днем 1955 года.

Публичные высказывания генерала были большой редкостью, и вокруг него немедленно собралась толпа. Блеснув эрудицией, генерал напомнил о том, что в разное время Крым принадлежал грекам, генуэзцам, татарам, туркам и т. д. И хотя владычество их было по историческим меркам непродолжительным, все они оставили здесь свой культурный след. Касаясь русского следа, генерал короткими энергичными мазками обозначил впечатляющую панораму – от изысканных парков и дворцов до дамы с собачкой. Завершалось выступление по-военному четко:

– Как человек, оборонявший эти места, я говорю вам: удержаться здесь невозможно. Никому. Таково свойство полуострова.

Генерал знал, что говорит. В 1920 году оборону Крыма ему пришлось держать дважды – в январе и ноябре. События октября – ноября стали окончательным крахом Белого движения. Он не смог удержать Крым.

4

Через двадцать лет после смерти генерала Ларионова на ялтинском пляже появился историк Соловьев. Первая встреча Соловьева с морем происходила совсем не так, как это сложилось у будущего военачальника. Соловьев приехал на море взрослым человеком, и беспечное перекатывание в волнах представлялось ему делом неподобающим. Кроме того, к моменту появления на пляже исследователь успел ознакомиться с соответствующей частью генеральских воспоминаний, и уже одно это обстоятельство не позволило бы ему, словно в первый раз, проделывать всё то, что себе когда-то позволил малолетний Ларионов. В такого рода попытке непременно сквозила бы натянутость и некоторая даже вторичность. Как ученик проф. Никольского, Соловьев вообще считал, что никакие события не повторяются, потому что никогда не повторяется совокупность условий, к ним приведшая. Стоит ли удивляться, что попытки механически копировать те или иные действия из прошлого обычно вызывали у исследователя протест и расценивались им как дешевая симуляция.

Поступки Соловьева разительно отличались от ларионовских. Молодой историк достал из рюкзака полотенце и расстелил его на теплой вечерней гальке. Сняв шорты и футболку, он аккуратно уложил их на полотенце, распрямился и – внезапно осознал свою неодетость. Ласковый ялтинский ветер он ощущал каждым волоском незагорелой и всем открытой кожи. Соловьев знал, что на пляже ходят именно так, но ничего не мог с собой поделать. Руки его инстинктивно прижимались к туловищу, плечи сутулились, а ноги очевидным образом врастали в гальку. Соловьев не только в первый раз приехал к морю: впервые в жизни он был на пляже.

Сделав над собой усилие, деревянной походкой он двинулся к воде. Галька, до блеска отполированная волнами, под босыми ступнями Соловьева становилась на удивление твердой и острой. Передвигая полусогнутые ноги, он попеременно на них припадал, балансировал в воздухе руками и отчаянно закусывал нижнюю губу. Это помогло ему добраться до места, на которое уже накатывались волны. Сверкающий участок был сушей лишь условно – в краткий миг между уходящей и набегающей волнами. Но даже в этот миг было видно, что покрыт он мелкими, переходящими в песок камешками, которые вынесло море. Стоять здесь было одно удовольствие.

Почувствовав молочно-теплое прикосновение воды, Соловьев замер. Это было сравнимо с тем, что он испытал, впервые ощутив прикосновение губ Лизы Ларионовой. Стоя по щиколотку в воде, Соловьев уже не знал, какое из прикосновений впечатлило его в большей степени. Он смотрел на два легких водоворота у своих ног и чувствовал головокружение. Чтобы удержаться на ногах, Соловьев сделал несколько шагов вперед. Теперь он стоял в воде по колено. Волны вокруг него уже не кипели, а перемещались непостижимым внутренним движением, родственным, пожалуй, игре мышц под кожей. Море, бившееся за его спиной в пене и брызгах, здесь, в нескольких шагах от прибоя, не имело и следа этой истерики. Оно встречало Соловьева мощным ритмом подъема и опускания, спокойным любопытством глубины. Когда вода дошла ему до груди, он остановился. Соловьев не умел плавать.

Как уже отмечалось, на станции

5

После обеда Соловьев отправился в Музей А.П.Чехова. Он долго поднимался по раскаленной извилистой улочке. Чтобы оставаться в тени, переходил с одного тротуара на другой. Это восхождение напоминало ему научную работу, которая, как он успел усвоить, никогда не движется по прямой. Ее траектория непредсказуема, и рассказ о ней имеет сотню вставных новелл. Всякое исследование подобно движению собаки, идущей по следу. Это движение (внешне) хаотично, порой оно напоминает кружение на месте, но оно – единственно возможный путь к результату. Исследованию необходимо сверять свой собственный ритм с ритмом изучаемого материала. И если они входят в резонанс, если пульсы их бьются в такт, кончается исследование и начинается судьба. Так говорил проф. Никольский.

Наконец Соловьев увидел то, что искал. Перед ним лежала небольшая площадь, в сплошной ялтинской застройке напоминавшая воронку от взрыва. По ее периметру располагалась компания бронзовых уродцев, изображавших, по мысли скульптора, самых известных чеховских персонажей. Впрочем, скульптуры на прямом отношении к Чехову как бы и не настаивали. Будто стесняясь подойти к дому писателя вплотную, они сиротливо жались у обрамлявших площадь деревьев.

Сам музей состоял из бетонного административного здания и изящного коттеджа начала века (это и был чеховский дом).

В бетонном сооружении Соловьев спросил Зою Ивановну. На него посмотрели с любопытством и куда-то позвонили. В ожидании Зои Ивановны Соловьев вышел на воздух. Через несколько минут звякнула калитка чеховского сада, и оттуда появилась смуглая девушка. Шоколадный тон ее кожи и темные волосы не оставляли сомнений: появившаяся и была Зоей Ивановной. Именно ее отчество ставили под сомнение в горсовете. В ней было что-то от мулатки, от карнавала в Рио. Что-то докультурное и уж совершенно точно не чеховское. Ей ничего не стоило бы сыграть в вестерне. Дочь вождя, например. Ее лицо было невозмутимо.

Сквозь тонкое, почти нематериальное платье Зои Ивановны просвечивали самые интимные подробности ее туалета, отчего молодой исследователь почувствовал смятение. Он стал сбивчиво рассказывать о своих занятиях генералом Ларионовым, опять зачем-то упомянув об аспиранте Калюжном. Рассердившись на самого себя, он вдруг перешел к анализу ошибок в книге А.Дюпон и неожиданно закончил ответом проф. Никольского латышским ветеранам.

– Хотите, я покажу вам музей? – строго спросила Зоя Ивановна.

Близкие друзья

1

В межвоенные годы дружили родители трех детей – Ральфа Вебера, Ханса Кляйна и Эрнестины Хоффманн. Они познакомились на Северном кладбище Мюнхена, где могилы их близких находились рядом. Посещая кладбище в дни поминовения, семьи, бывало, встречались. Иногда вместе возвращались домой через Английский сад, потому что все три семьи жили недалеко друг от друга на противоположном берегу реки Изар. Со временем они стали встречаться и помимо кладбища.

Гуляя в Английском саду, заходили в биргартен «Аумайстер», где взрослые пили пиво, а детям заказывался оранжад. Выпив оранжада, дети убегали играть. Они были одного возраста.

Глаза говорившего были прищурены, а голос – тих и гнусав. Было понятно, что речь идет не о рядовом явлении. Три семьи украдкой смотрели на писателя. Они видели лишь его спину. Его руку, несущую сигару к пепельнице. Край скатерти трепетал на августовском ветру, и время от времени рука прижимала этот край к столу. С каждым порывом ветра ощущался тонкий сигарный аромат. Подошедший официант прихватил скатерть скрепой. Наблюдавшим за писателем было приятно, что Северное кладбище ценят не только они.

Между семьями установилась молчаливая договоренность, и теперь на кладбище они приходили в одно и то же время. Они мыли мраморные кресты, вырывали выросшую у могильного цоколя траву и сажали цветочную рассаду. Ральф подкрашивал металлические части памятников. Все знали, что еще с шести лет его посещает учитель рисования.

2

Россия встретила Ральфа блеском реки Буг сквозь ивовые заросли. Шум кустов покрывал в его ушах рев танков, а качание ветвей отвлекало от движения людей и техники. Присмотревшись, Ральф заметил, что часть ветвей перемещается вместе с техникой. Будучи закреплены на броне, движущиеся ветви оказались элементом маскировки. Ральф удивился тому, сколько неожиданного способны скрывать в себе кусты.

Для переправы через Буг наводили понтонный мост. Когда танки ехали по мосту, носы понтонов качались. Они напоминали качание гондол у причала Сан-Марко, где Ральф, случалось, гулял с родителями, приехав на каникулы в Венецию. Тот же плеск воды о блестящие борта, солнечные блики на волнах.

Однажды в Венеции они встретили Эрнестину с родителями. Эрнестина была в шляпе гондольера. С рассеянным видом смотрела на противоположный берег канала, и голубые ленты шляпы трепетали на ветру. Когда обе семьи обедали с видом на собор Святого Марка, Эрнестина смотрела на собор.

– Девочка стала задумчивой, – улыбнулась мать Ральфа.

– Скорее – стеснительной, – предположила мать Эрнестины.

3

Ханс погиб. Встал во весь рост в окопе и был смертельно ранен. Его скорбное стояние Ральф увидел с противоположного фланга. Сминая солдат, опрокидывая пулеметы, он бросился к Хансу, чтобы ударом под дых заставить его сложиться, согнуться, упасть на дно окопа. Ральф бежал, а Ханс всё стоял и задумчиво смотрел вдаль, и ветер шевелил его пшеничную челку. С края бруствера осыпа́лась земля. В ближайшей ложбине – снизу, из окопа, Хансу это было хорошо видно – клубился туман. Стояло раннее утро, и в воздухе еще чувствовалась резкость. Ханс узнавал этот воздух, он отвык от него, но никогда не забывал. Это был воздух детства, утреннего парка, велосипедной (шорох гравия под шинами) прогулки. Ханс вдыхал его трепещущими ноздрями.

После ранения он прожил еще день и ночь – почти сутки. Всё это время ему кололи морфий. Из-за поврежденного легкого он не мог говорить. Он показал Ральфу, что просит побыть с ним, и Ральф просидел эти часы с умирающим. Бо́льшую часть дня Ханс пребывал в забытьи. Вечером он нащупал на постели руку Ральфа и уже ее не отпускал. Под утро Ханс попытался что-то сказать, но Ральф ничего не понял. Это были звуки выдохшегося сифона, не имевшие уже ничего общего с человеческой речью. Ханс сжал руку Ральфа, и Ральф наклонился к самому его рту.

– Обещай, что женишься на Эрнестине, – просипел Ханс.

Ральф обещал. Ему опять приходилось обещать то, выполнение чего было обусловлено событиями маловероятными. В отличие от детского неверия в смерть, сейчас Ральф не очень-то верил в то, что выживет. Да не очень-то к этому и стремился.

Ханс умер тихо, Ральф этого не заметил. Даже многочасовое его рукопожатие не стало слабее. О том, что его держит за руку покойник, Ральфу сказала сестра. Ральф отреагировал не сразу. Глядя на мертвого Ханса, он попытался сопоставить его с Хансом живым. С маленьким Хансом в Английском саду. На мелкой речке Изар. На Северном кладбище, наконец, где у него теперь было немного шансов упокоиться. Ханса мертвого с Хансом живым не связывало решительно ничего. Ральф освободил свою руку и закрыл покойному глаза.

4

Окончание для Ральфа наступило в середине января. В бою под Сталинградом разрывом снаряда ему оторвало правую руку до локтя. Мелким осколком зацепило висок. Как ни странно, ранение он впоследствии считал одной из главных удач своей жизни. Ему повезло, что санитары обнаружили его еще во время боя, и он не успел потерять слишком много крови. Ему повезло и в том, что потери ограничились рукой: почти вся его рота сложила под Сталинградом головы. Главным же своим везением он считал то, что самолетом его переправили в Мюнхен, и война на этом для него была закончена. Не случись этого – Ральф не вернулся бы домой, потому что не возвращаются те, кого на войне охватывает равнодушие – как к ее исходу, так, в конечном счете, и к собственной судьбе.

В мюнхенском госпитале Ральфа навестила Эрнестина. От общих знакомых он уже знал, что она живет с дантистом Аймтербоймером, и сам послал ей письмо с просьбой прийти к нему в госпиталь. Эрнестина вошла, не постучавшись. Несколько минут стояла у дверей, пока забинтованная голова Ральфа медленно не повернулась на подушке. Когда его взгляд обрел фокус, он улыбнулся. Эрнестина тоже улыбнулась. Подойдя, потрепала выбившуюся из-под бинта челку.

– Глупо всё получилось, – Эрнестина смотрела куда-то в окно. – Однажды я зачем-то ему уступила, а потом уже… Понимаешь, после этого я как бы потеряла право на ожидание Ханса. Я даже не могла вам написать… Мое письмо было бы еще более гнусным, чем мой поступок.

Она опустилась на колени перед кроватью – из-за узкой юбки это получилось неловко – и прижалась губами к забинтованному обрубку руки. Левой рукой Ральф гладил Эрнестину по волосам.

– Знаешь, то, что ты не писала, даже к лучшему… Получилось, что к лучшему. Пожалуйста, не мучай себя.

5

Наступает мирное время. Ральф и Эрнестина венчаются и живут продажей фамильных драгоценностей. В результате долгих поисков работы Ральфу удается устроиться в хозяйственную часть Баварской государственной библиотеки. Каким-то образом вновь возникает Брунехильда, в этот раз – с чернокожим младенцем на руках. Можно было догадываться, что гостеприимство, оказанное ею американским войскам, зашло слишком далеко. Ральф и Эрнестина также пытаются завести детей, но у Эрнестины случается два выкидыша. В 1955 году возобновляется работа военного училища, и Ральфу, как не запятнавшему себя военными преступлениями, предлагают вернуться на службу. Он возвращается. Через десять лет Эрнестина получает наследство после смерти дяди из Ганновера, и Ральф выходит в отставку в чине майора. С этого времени жизнь их круто меняется.

Ральф и Эрнестина становятся профессиональными немецкими пенсионерами. Держа друг друга за мизинец, они зал за залом проходят все сколько-нибудь значимые музеи – сначала в Европе, а затем в обеих Америках. Проявляют себя беззаветными посетителями симфонических концертов и оперных премьер (аплодируя, Ральф стучит костяшками пальцев по ручке кресла), становятся членами нескольких благотворительных обществ.

В сентябре ездят в Италию. Иногда – в Венецию, где, вспоминая детские поездки, по утрам пьют кофе на площади Сан Марко, но чаще – на итальянский юг, который успели полюбить. Лежат на пляже в Поццуоли под Неаполем. Часами смотрят на море и очертания далекого берега.

– Это мыс Мизено, – Ральф перелистывает путеводитель. – Там Одиссей похоронил двух своих спутников.

– Он не отправил их тела домой…

Евгений Водолазкин

Совсем другое время (сборник)

Соловьев и Ларионов

Памяти прадеда

В истории всё циклично, и прошлое обязательно повторится в будущем. Или в настоящем, потому что, по сути, будущего нет. Всегда есть только сегодня. И это сходство с прошлым, переплетение событий может казаться почти мистическим. Что такое время? Книга писателя Евгения Водолазкина «Совсем другое время» показывает его точку зрения. Он словно хочет сказать, что всё связано со всем, как будто времени нет. Это сборник произведений, написанных филологом, который использовал необычные приёмы. Если не всматриваться вглубь, то можно увидеть обычный роман или рассказ. А если начнёшь проводить параллели, искать ответы, то откроется гораздо больше.

В романе «Соловьёв и Ларионов» переплетаются два времени, две жизни. Историк Соловьёв едет в командировку в Ялту, чтобы найти сведения о генерале-белогвардейце Ларионове. Обычный поиск информации превращается в смесь таинственных и интригующих событий, которые влияют и на жизнь самого историка. Чтобы понять всю суть, необходимо читать сноски, потому что в них гораздо больше, чем может показаться сначала.

Повесть «Близкие друзья» не оставит равнодушным ни одного читателя. Это рассказ о трёх немецких детях: двух мальчиках и одной девочке. Они дружили с детства, мальчишки были влюблены в девочку и соперничали за неё. А потом началась война, после которой им ещё нужно было научиться жить.

В книге есть несколько рассказов разного характера. Но все они радуют красивым слогом и стилистикой. Некоторые хочется перечитывать неоднократно. Каждое произведение писателя – открытие, что-то новое в сознании, какие-то новые эмоции, что-то такое, что вызывает отклик в душе и к чему хочется возвращаться.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Совсем другое время" Водолазкин Евгений Германович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Разделы